Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Шрифт:
100% +
Василий Аксенов
Победа
рассказ с преувеличениями
В купе скорого поезда гроссмейстер играл в шахматы со случайным спутником.
Этот человек сразу узнал гроссмейстера, когда тот вошел в купе, и сразу загорелся немыслимым желанием немыслимой победы над гроссмейстером. «Мало ли что, – думал он, бросая на гроссмейстера лукавые узнающие взгляды, – мало ли что, подумаешь, хиляк какой-то».
Гроссмейстер сразу понял, что его узнали, и с тоской смирился: двух партий по крайней мере не избежать. Он тоже сразу узнал тип этого человека. Порой из окон Шахматного клуба на Гоголевском бульваре он видел розовые крутые лбы таких людей.
Когда поезд тронулся, спутник гроссмейстера с наивной хитростью потянулся и равнодушно спросил:
– В шахматишки, что ли, сыграем, товарищ?
– Да, пожалуй, – пробормотал гроссмейстер.
Спутник высунулся из купе, кликнул проводницу, появились шахматы, он схватил их слишком поспешно для своего равнодушия, высыпал, взял две пешки, зажал их в кулаки и кулаки показал гроссмейстеру. На выпуклости между большим и указательным пальцами левого кулака татуировкой было обозначено: «Г.О.».
– Левая, – сказал гроссмейстер и чуть поморщился, вообразив удары этих кулаков, левого или правого. Ему достались белые.
– Время-то надо убить, правда? В дороге шахматы – милое дело, – добродушно приговаривал Г.О., расставляя фигуры.
Они быстро разыграли северный гамбит, потом все запуталось. Гроссмейстер внимательно глядел на доску, делая мелкие, незначительные ходы. Несколько раз перед его глазами молниями возникали возможные матовые трассы ферзя, но он гасил эти вспышки, чуть опуская веки и подчиняясь слабо гудящей внутри, занудливой, жалостливой ноте, похожей на жужжание комара.
«Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя…» – на той же ноте тянул Г.О.
Гроссмейстер был воплощенная аккуратность, воплощенная строгость одежды и манер, столь свойственная людям, неуверенным в себе и легкоранимым. Он был молод, одет в серый костюм, светлую рубашку и простой галстук. Никто, кроме самого гроссмейстера, не знал, что его простые галстуки помечены фирменным знаком «Дом Диора». Эта маленькая тайна всегда как-то согревала и утешала молодого и молчаливого гроссмейстера. Очки также довольно часто выручали его, скрывая от посторонних неуверенность и робость взгляда. Он сетовал на свои губы, которым свойственно было растягиваться в жалкой улыбочке или вздрагивать. Он охотно закрыл бы от посторонних глаз свои губы, но это, к сожалению, пока не было принято в обществе.
Игра Г.О. поражала и огорчала гроссмейстера. На левом фланге фигуры столпились таким образом, что образовался клубок шарлатанских каббалистических знаков. Весь левый фланг пропах уборной и хлоркой, кислым запахом казармы, мокрыми тряпками на кухне, а также тянуло из раннего детства касторкой и поносом.
– Ведь вы гроссмейстер такой-то? – спросил Г.О.
– Да, – подтвердил гроссмейстер.
– Ха-ха-ха, какое совпадение! – воскликнул Г.О.
«Какое совпадение? О каком совпадении он говорит? Это что-то немыслимое! Могло ли такое случиться? Я отказываюсь, примите мой отказ», – панически быстро подумал гроссмейстер, потом догадался, в чем дело, и улыбнулся.
– Да, конечно, конечно.
– Вот вы гроссмейстер, а я вам ставлю вилку на ферзя и ладью, – сказал Г.О. Он поднял руку. Конь-провокатор повис над доской.
«Вилка в зад, – подумал гроссмейстер. – Вот так вилочка! У дедушки была своя вилка, он никому не разрешал ею пользоваться. Собственность. Личная вилка, ложка и нож, личные тарелки и пузырек для мокроты. Также вспоминается «лирная» шуба, тяжелая шуба на «лирном» меху, она висела у входа, дед почти не выходил на улицу. Вилка на дедушку и бабушку. Жалко терять стариков».
Пока конь висел над доской, перед глазами гроссмейстера вновь замелькали светящиеся линии и точки возможных предматовых рейдов и жертв. Увы, круп коня с отставшей грязно-лиловой байкой был так убедителен, что гроссмейстер пожал плечами.
– Отдаете ладью? – спросил Г.О.
– Что поделаешь.
– Жертвуете ладью ради атаки? Угадал? – спросил Г.О., все еще не решаясь поставить коня на желанное поле.
– Просто спасаю ферзя, – пробормотал гроссмейстер.
– Вы меня не подлавливаете? – просил Г.О.
– Нет, что вы, вы сильный игрок.
Г.О. сделал свою заветную «вилку». Гроссмейстер спрятал ферзя в укромный угол за террасой, за полуразвалившейся каменной террасой с резными подгнившими столбиками, где осенью остро пахло прелыми кленовыми листьями. Здесь можно отсидеться в удобной позе, на корточках. Здесь хорошо; во всяком случае, самолюбие не страдает. На секунду привстав и выглянув из-за террасы, он увидел, что Г.О. снял ладью.
Внедрение черного коня в бессмысленную толпу на левом фланге, занятие им поля b4, во всяком случае, уже наводило на размышления. Гроссмейстер понял, что в этом варианте, в этот весенний зеленый вечер одних только юношеских мифов ему не хватит. Все это верно, в мире бродят славные дурачки – юнги Билли, ковбои Гарри, красавицы Мэри и Нелли, и бригантина поднимает паруса, но наступает момент, когда вы чувствуете опасную и реальную близость черного коня на поле b4. Предстояла борьба, сложная, тонкая, увлекательная, расчетливая. Впереди была жизнь.
Гроссмейстер выиграл пешку, достал платок и высморкался. Несколько мгновений в полном одиночестве, когда губы и нос скрыты платком, настроили его на банально-философский лад. «Вот так добиваешься чего-нибудь, – думал он, – а что дальше? Всю жизнь добиваешься чего-нибудь; приходит к тебе победа, а радости от нее нет. Вот, например, город Гонконг, далекий и весьма загадочный, а я в нем уже был. Я везде уже был».
Потеря пешки мало огорчила Г.О., ведь он только что выиграл ладью. Он ответил гроссмейстеру ходом ферзя, вызвавшим изжогу и минутный приступ головной боли.
Гроссмейстер сообразил, что кое-какие радости еще остались у него в запасе. Например, радость длинных, по всей диагонали, ходов слона. Если чуть волочить слона по доске, то это в какой-то мере заменит стремительное скольжение на ялике по солнечной, чуть-чуть зацветшей воде подмосковного пруда, из света в тень, из тени в свет. Гроссмейстер почувствовал непреодолимое, страстное желание захватить поле h8, ибо оно было полем любви, бугорком любви, над которым висели прозрачные стрекозы.
– Ловко вы у меня отыграли ладью, а я прохлопал, – пробасил Г.О., лишь последним словом выдав свое раздражение.
– Простите, – тихо сказал гроссмейстер. – Может быть, вернете ходы?
– Нет-нет, – сказал Г.О., – никаких поблажек, очень вас умоляю.
«Дам кинжал, дам коня, дам винтовку свою…» – затянул он, погружаясь в стратегические размышления.
Бурный летний праздник любви на поле h8 не радовал и вместе с тем тревожил гроссмейстера. Он чувствовал, что вскоре в центре произойдет накопление внешне логичных, но внутренне абсурдных сил. Опять послышится какофония и запахнет хлоркой, как в тех далеких проклятой памяти коридорах на левом фланге.
– Вот интересно: почему все шахматисты – евреи? – спросил Г.О.
– Почему же все? – сказал гроссмейстер. – Вот я, например, не еврей.
– Ну, вот вы, например, – сказал гроссмейстер, – ведь вы не еврей.
– Где уж мне! – пробормотал Г.О. и снова погрузился в свои секретные планы.
«Если я его так, то он меня так, – думал Г.О. – Если я сниму здесь, он снимет там, потом я хожу сюда, он отвечает так… Все равно я его добью, все равно доломаю. Подумаешь, гроссмейстер-блатмейстер, жила еще у тебя тонкая против меня. Знаю я ваши чемпионаты: договариваетесь заранее. Все равно я тебя задавлю, хоть кровь из носа!»
– Да-а, качество я потерял, – сказал он гроссмейстеру, – но ничего, еще не вечер.
Он начал атаку в центре, и, конечно, как и предполагалось, центр сразу превратился в поле бессмысленных и ужасных действий. Это была не-любовь, не-встреча, не-надежда, не-привет, не-жизнь. Гриппозный озноб и опять желтый снег, послевоенный неуют, все тело чешется. Черный ферзь в центре каркал, как влюбленная ворона, воронья любовь, кроме того, у соседей скребли ножом оловянную миску. Ничто так определенно не доказывало бессмысленность и призрачность жизни, как эта позиция в центре. Пора кончать игру.
«Нет, – подумал гроссмейстер, – ведь есть еще кое-что, кроме этого». Он поставил большую бобину с фортепьянными пьесами Баха, успокоил сердце чистыми и однообразными, как плеск волн, звуками, потом вышел из дачи и пошел к морю. Над ним шумели сосны, а под босыми ногами был скользящий и пружинящий хвойный наст.
Вспоминая море и подражая ему, он начал разбираться в позиции, гармонизировать ее. На душе вдруг стало чисто и светло. Логично, как баховская coda, наступил мат черным. Матовая ситуация тускло и красиво засветилась, завершенная, как яйцо. Гроссмейстер посмотрел на Г.О. Тот молчал, набычившись, глядя в самые глубокие тылы гроссмейстера. Мата своему королю он не заметил. Гроссмейстер молчал, боясь нарушить очарование этой минуты.
– Шах, – тихо и осторожно сказал Г.О., двигая своего коня. Он еле сдерживал внутренний рев.
…Гроссмейстер вскрикнул и бросился бежать. За ним, топоча и свистя, побежали хозяин дачи, кучер Еврипид и Нина Кузьминична. Обгоняя их, настигала гроссмейстера спущенная с цепи собака Ночка.
– Шах, – еще раз сказал Г.О., переставляя своего коня, и с мучительным вожделением глотнул воздух.
…Гроссмейстера вели по проходу среди затихшей толпы. Идущий сзади чуть касался его спины каким-то твердым предметом. Человек в черной шинели с эсэсовскими молниями на петлицах ждал его впереди. Шаг – полсекунды, еще шаг – секунда, еще шаг – полторы, еще шаг – две… Ступеньки вверх. Почему вверх? Такие вещи следует делать в яме. Нужно быть мужественным. Это обязательно? Сколько времени занимает надевание на голову вонючего мешка из рогожи? Итак, стало совсем темно и трудно дышать, и только где-то очень далеко оркестр бравурно играл «Хас-Булат удалой».
– Мат! – как медная труба, вскрикнул Г.О.
– Ну, вот видите, – пробормотал гроссмейстер, – поздравляю!
– Уф, – сказал Г.О., – уф, ух, прямо запарился, прямо невероятно, надо же, черт возьми! Невероятно, залепил мат гроссмейстеру! Невероятно, но факт! – захохотал он. – Ай да я! – Он шутливо погладил себя по голове. – Эх, гроссмейстер вы мой, гроссмейстер, – зажужжал он, положил ладони на плечи гроссмейстера и дружески нажал, – милый вы мой молодой человек… Нервишки не выдержали, да? Сознайтесь!
– Да-да, я сорвался, – торопливо подтвердил гроссмейстер.
Г.О. широким, свободным жестом смел фигуры с доски. Доска была старая, щербленая, кое-где поверхностный полированный слой отодрался, обнажена была желтая, измученная древесина, кое-где имелись фрагменты круглых пятен от поставленных в былые времена стаканов железнодорожного чая. Гроссмейстер смотрел на пустую доску, на шестьдесят четыре абсолютно бесстрастных поля, способных вместить не только его собственную жизнь, но бесконечное число жизней, и это бесконечное чередование светлых и темных полей наполнило его благоговением и тихой радостью. «Кажется, – подумал он, – никаких крупных подлостей в своей жизни я не совершал».
– А ведь так вот расскажешь, и никто не поверит, – огорченно вздохнул Г.О.
– Почему же не поверят? Что же в этом невероятного? Вы сильный, волевой игрок, – сказал гроссмейстер.
– Никто не поверит, – повторил Г.О., – скажут, что брешу. Какие у меня доказательства?
– Позвольте, – чуть обиделся гроссмейстер, глядя на розовый крутой лоб Г.О., – я дам вам убедительное доказательство. Я знал, что я вас встречу.
Он открыл свой портфель и вынул оттуда крупный, с ладонь величиной, золотой жетон, на котором было красиво выгравировано: «Податель сего выиграл у меня партию в шахматы. Гроссмейстер такой-то».
– Остается только поставить число, – сказал он, извлек из портфеля гравировальные принадлежности и красиво выгравировал число в углу жетона. – Это чистое золото, – сказал он, вручая жетон.
– Без обмана? – спросил Г.О.
– Абсолютно чистое золото, – сказал гроссмейстер. – Я заказал уже много таких жетонов и постоянно буду пополнять запасы.
Февраль 1965 г.
Текст сочинения:
Рассказ Аксенова Победа написан в начале шестидесятых годов XX века, в разгар хрущевской оттепели. В это время общество потихоньку расцветало, приходя в себя после тридцати лет жестокого тоталитаризма. В литературе этот расцвет ознаменовался приходом новой волны писателей и поэтов, ставших властителями дум молодого поколения. Одни из них возвращались из лагерей, другие получали возможность печатать запрещенные ранее произведения, а третьи (в том числе и Аксенов) были совсем новыми людьми в литературе. Вдохновленные оттепелью, они создавали произведения, абсолюҭно независимые от линии парҭии и номенклатурных указаний и выражавшие все помыслы и надежды молодежи. Аксенов стал в 60-е годы лидером среди молодых прозаиков. Победа один из первых его рассказов. Он совсем маленький, но очень интересный. Итак, в купе скорого поезда молодой гроссмейстер встречает случайного попуҭчика. Попуҭчик, сразу узнав гроссмейстера, моментально заряжается немыслимым желанием победить его. Просто потому, что вид неловкого интеллигенҭного гроссмейстера вызывает в нем насмешку и презрение: ...мало ли что, подумаешь, хиляк какой-то/Гроссмейстер легко соглашается на игру, и парҭия начинается... И ҭуҭ происходиҭ очень странная вещь: начавшись, парҭия приобретает неожиданный характер. Из простого спорҭивного состязания она перерастает в беспощадную борьбу двух поколений, совершенно разных по духу и убеждениям. На шахматной доске сошлись не просто белые и черные фигуры, а две жизни, два взгляда на жизнь. Конфликтующие постоянно и в реальной жизни, они сходятся открыто на шахматном поле, и начинается биҭва не на жизнь, а на смерть. Гроссмейстер в этой биҭве представляет все молодое поколение 60-х. Он аккуратен, воспитан, корректен и, хотя и робок, готов сражаться за свои идеалы до последнего. Таинственный же его попуҭчик приобретает черҭы устрашающие и почти мистические. Внешнее его описание почти отсуҭствует; физический его облик неясен, безлик и ҭуманен, четко выделяюҭся только крутой розовый лоб и огромные кулаки, на одном из которых (левом) видна татуировка Г. О.. А ведь это тоже собирательный персонаж. В нем сосредоточены все худшие черҭы, встречающиеся в некульҭурной части современного общества: ханжество, невежество, грубость, ненависть к умным, презрение к молодым. Без тени сомнения спрашивает он у гроссмейстера: Вот интересно, почему все шахматисты евреи?.. Есть в этом что-то бесконечно подлое, и гроссмейстер призывает на помощь все светлое, что есть у него в душе. Поле биҭвы для него оживает: появляется укромный уголок за каменной террасой, куда можно спрятать ферзя; поле h8, стратегически важное для гроссмейстера, принимает вид поля любви. В противовес черным фигурам, марширующим под Хас-Булата удалого, белые идуҭ в бой под фортепианные пьесы Баха и плеск морских волн.
Четким и ясным мыслям гроссмейстера противопоставляется какофония и неразбериха в голове и на поле Г. О. В то время когда гроссмейстер строиҭ красивые и тонкие планы возможных ходов, Г. О. думает: Если я его так, то он меня так. Если я сниму здесь, он снимет там, потом я хожу сюда, он отвечает так... Все равно я его добью, все равно доломаю. Подумаешь, гроссмейстер-балетмейстер, жила у тебя еще тонкая против меня. То место доски, куда прорываюҭся фигуры Г. О., становиҭся центром бессмысленных и ужасных действий.
Увлекшись глубоким наступлением, Г. О. совершает ряд ошибок, и вот уже гроссмейстер близок к победе, и читатель, любящий справедливость, с нетерпением ждет этой победы, как вдруг, совершенно неожиданно... гроссмейстер проигрывает. Г. О. объявляет мат, и рушиҭся вся светлая диспозиция гроссмейстера, и сам он видиҭ, как его ведуҭ на расстрел черные люди в шинелях с эсэсовскими молниями и как ему надеваюҭ на голову вонючий мешок под далекие звуки Хас-Булата... Что же случилось? Неужели пошлость и невежество вышли победителями и неужели им предначертано задушить все светлые идеалы? Ни в коем случае. Потерпевший поражение гроссмейстер все равно чувствует, что он выше своего победителя, что он никогда не совершал подлостей, и вручает ликующему Г. О. золотой жетон с надписью: Податель сего выиграл у меня парҭию в шахматы. Гроссмейстер такой-то.
Главное, что выражает этот рассказ, это готовность молодого поколения отстаивать свои взгляды и убеждения, бороться за само право на независимое существование, какая бы сила ни старалась это поколение раздавить и поглотить. Хотя гроссмейстер и проиграл парҭию, но он не побежден морально и готов к будущим биҭвам. Завершаюҭ рассказ его слова о том, что он заказал уже много золотых жетонов своим будущим победителям и постоянно будет пополнять запасы. Впереди у гроссмейстера, как и у всего его поколения, долгая жизнь, как большая, увлекательная парҭия.
Права на сочинение "Василий Аксенов. "Победа" (рассказ с преувеличениями)" принадлежат его автору. При цитировании материала необходимо обязательно указывать гиперссылку на
Журнал "Литература", 2013, №4.
Дмитрий Быков
ДВЕ ПОБЕДЫ
Слава Богу, учитель свободен в выборе произведений для изучения в одиннадцатом классе — советская новеллистика шестидесятых-семидесятых представлена «одним-двумя текстами по рекомендации педагога», как это официально называется. Думаю, имеет смысл предложить детям для сравнительного анализа — на уроке или в домашнем сочинении — два рассказа, написанных и напечатанных почти одновременно. Это «Победа» Василия Аксёнова, впервые появившаяся в «Юности» (1965), и «Победитель» Юрия Трифонова («Знамя», 1968).
«Победа» проанализирована многократно и детально, о «Победителе» не написано почти ничего — разве что есть восторженный отзыв в письме Александра Гладкова автору («огромный тяжёлый подтекст... невозможно пересказать...»). Дети реагируют на оба текста весьма заинтересованно — ясно, что гротескная и сюрреалистическая «Победа» при чтении вслух воспринимается гораздо живей, с неизменным хохотом, но тут всё зависит от темперамента: есть люди, которым меланхоличный «Победитель» ближе, поскольку тема смерти, всегда жгуче интересная в отрочестве, тут выведена на первый план. Симптоматична сама ситуация, когда два гранда городской прозы одновременно пишут рассказы о поражении, замаскированном под победу, и о том, как теперь с этим поражением жить. Можно в нескольких словах пояснить на уроке литературную ситуацию второй половины шестидесятых — гибнущую оттепель, судьба которой стала очевидна задолго до августа 1968 года, депрессию и раскол в интеллигентских кругах и кружках, ощущение исторического тупика. Немудрено, что в обоих рассказах речь идет о сомнительных, закавыченных победителях: герой Трифонова, который и на парижской олимпиаде прибежал последним, в буквальном смысле бежит дольше всех и выигрывает в качестве приза такую жизнь, что другой герой рассказа — Базиль — в ужасе отшатывается от этого зловонного будущего. Молодой гроссмейстер у Аксёнова победил Г.О., но победителем-то оказывается именно тупой, жестокий и с детства глубоко несчастный Г.О. — «Мата своему королю он не заметил». В результате ему торжественно вручается жетон — «Такой-то выиграл у меня партию».
За каждым из этих двух текстов стоит серьёзная литературная традиция: Аксёнов — хотя к этому времени, по собственному свидетельству в разговоре с автором этих строк, он и не читал ещё «Защиту Лужина», — продолжает набоковскую литературную игру, стирая границы между реальными и шахматными коллизиями. В «Победе» вообще много набоковского — его упоение пейзажем, вечное сочувствие к мягкости, деликатности, артистизму, ненависть к тупому хамству. Трифонов продолжает совсем другую линию, и тут от источника не открестишься — Хемингуэя в России читали все, а не только писатели, и хемингуэевский метод в «Победителе» налицо: Гладков прав, сказано мало, высказано много, подтекст глубок и ветвист. Есть в этом рассказе и вполне хемингуэевский герой, журналист-международник Базиль, чья бурная жизнь уместилась в пять строк:
«Поразительный персонаж наш Базиль! В свои тридцать семь лет он уже пережил два инфаркта, одно кораблекрушение, блокаду Ленинграда, смерть родителей, его чуть не убили где-то в Индонезии, он прыгал с парашютом в Африке, он голодал, бедствовал, французский язык выучил самоучкой, он виртуозно ругается матом, дружит с авангардистами и больше всего на свете любит рыбалку летом на Волге».
Правда, в этом бурно и бравурно живущем журналисте угадывается скорей Юлиан Семёнов, нежели Хемингуэй, — но виден и прототип: вся советская молодая проза, не исключая Семёнова, делала себя с Папы.
Трифонов и Аксёнов продолжают в шестидесятых вечный спор Наба и Хэма — двух почти близнецов, снобов, спортсменов, почти всю жизнь проживших вне Родины, хоть и по совершенно разным причинам. Оба родились в 1899 году. Оба прошли школу европейского модернизма. Оба синхронно опубликовали главные свои романы — соответственно «Дар» (1938) и «По ком звонит колокол» (1940). Оба недолюбливали (правду сказать, ненавидели) Германию и обожали Францию. При этом трудно себе представить более противоположные темпераменты; любопытно, конечно, пофантазировать, сколько раундов выдержал бы Н. против Х., — боксом увлекались оба, Хэм был плотнее, Наб выше, тоньше, но стремительней. Хэм любил поболтать в кругу друзей, сколько раундов выдержал бы он — в гипотетическом литературном соревновании, просто терминология у него была боксерская, — против Флобера, Мопассана... «Только против Лео Толстого я не пропыхтел бы и раунда, о, нет. Черт возьми, я просто не вышел бы на ринг» (Конечно, он не читал «Гамбургского счёта» Шкловского). Преклонялись они перед Толстым одинаково, почитали и Чехова, и Джойса, — но в остальном... Отзывов Хэма о Набе мы практически не знаем, литературной сенсации под названием «Лолита» он вовсе не заметил, да и не до того ему было; Набоков про Хемингуэя сказал убийственно смешно, обидно и неточно. «Хемингуэй? Это что-то about bulls, bells and balls?» — о быках, колоколах и яйцах! Каламбур, как часто у Набокова, отличный,— но Хемингуэй, как бы сильно ни волновали его колокола и быки, не говоря уж о яйцах, все-таки о другом, и масштаб его проблематики не уступает вопросам, волновавшим Набокова; конечно, глупо рисовать Набокова запершимся в костяную башню эстетом,— в мире мало столь мощных антифашистских романов, как «Bend Sinister», — и всё-таки герои и фабулы Хемингуэя разнообразнее, география шире, самолюбование наивнее и как-то трогательней, что ли. Короче, обзывая его в послесловии к русской «Лолите» современным заместителем Майн-Рида, Набоков выражал чувства не столько к его прозе, сколько к его Нобелевской премии 1954 года.
Интересно, что Хемингуэй был довольно славным стариком, хотя до настоящей старости не дожил, — но можно его представить примерно таким, каков Старик в последнем его шедевре: в меру самоироничным, в меру беспомощным, в меру непобедимым. Набоков, вот парадокс, был стариком довольно противным — высокомерным, придирчивым, капризным. Хемингуэй относится к старости с ужасом и достоинством — возможно и такое сочетание; он вообще очень серьёзен, когда речь идёт о жизни и смерти. Для Набокова главная трагедия — непостижимость и невыразимость мира; трагедиями реальными он не то чтобы пренебрегает, но высокомерно, мужественно, упорно отказывает им в подлинности. Он прожил исключительно трудную жизнь, ему было на что пожаловаться, — но ни следа жалобы мы в его сочинениях не найдём; он бедствовал — но запомнился барином, трудился с бешеной интенсивностью — но запомнился не работающим, а играющим. Есть особая элегантность в том, чтобы не обнажать головы на похоронах — «Пусть смерть первой снимет шляпу», как говорил у Набокова выдуманный им философ Пьер Делаланд; но есть и горькая, простая, американская серьёзность жизни и смерти как они есть, и Хемингуэй здесь по-своему трогательней, а то и глубже. Набоков обладает безупречным вкусом, а Хэм — вкусом весьма сомнительным, хотя европейская выучка и посбила с него апломб и крутизну американского репортёра; но мы-то знаем, что для гения художественный вкус необязателен, гений творит новые законы, а по старым меркам он почти всегда графоман. И Набоков, и Хемингуэй любят общий сквозной сюжет, для их поколения вообще типичный: «Победитель не получает ничего». Федор Годунов-Чердынцев накануне первой ночи с Зиной оказывается у запертой двери без ключа; переживший гениальное озарение Фальтер никому не может рассказать о нем; Гумберт добивается Лолиты — только для того, чтобы потом каждый день и час терять её. Победителю достается только моральная победа — как изгнанному, уволенному, всеми осмеянному Пнину: утешение его — в собственной интеллектуальной и творческой мощи, в том, что он Пнин и никем другим не станет. Сам автор, триумфатор, красавец, всеобщий любимец,— формально одолевая его и занимая его место, завидует ему. Пожалуй, «Победа» копирует (бессознательно, конечно) не столько сюжет «Защиты Лужина», с которой её роднит только шахматная тема,— сколько фабулу «Пнина», где в функции деликатного гроссмейстера оказывается кроткий, любящий, мечтательный русский профессор. А торжествующая витальность, вытесняющая его из университета и из жизни,— персонифицирована, как ни печально, в рассказчике, хоть он и ничуть не похож на Г.О.
Рассматривая классический сюжет «Winner gets nothing», как и назывался один из лучших сборников Хемингуэя, — Хэм и Наб подходили к нему по-разному. Утешение проигравшего, по Набокову, в том, что в настоящей игре он победит всегда, а грубые земные шахматы — всего лишь приблизительная и скучная буквализация. Проигравший утешен — как гроссмейстер у Аксёнова — тем, что «никаких особенно крупных подлостей он не совершал», тем, что честен и чист перед собой, тем, что у него есть музыка Баха, дружеская среда и галстук от Диора. По Хемингуэю, победителей нет вообще. Побеждает тот, кто независимо от конечного результата держится до конца; тот, кто привозит с рыбалки только огромный скелет марлиня, и этот скелет олицетворяет собою всё, что получает победитель. Он совершенно бесполезный, но ОЧЕНЬ БОЛЬШОЙ. И по нему видно, какую великую прозу мы писали бы, если бы на пути к бумаге великая мысль не превращалась в собственный скелет. По Хемингуэю, главная победа неудачника — сам масштаб неудачи. Тот же, кому досталась удача, по определению мелок. Если герой не погибает — это не герой.
Коллизия у Аксёнова — именно набоковская: тайная радость победителя — в том, что побеждённый так и не сознает собственного поражения; в том, что «Победитель не понимает ничего». Играя в купе скорого поезда с самодовольным идиотом, не способным оценить легкую, летучую прелесть мира,— с идиотом, чья шахматная мысль не идёт дальше формулы «Если я так, то он меня так», — гроссмейстер может утешаться тем, что сам он выстраивает великолепную партию, хрустальную, прозрачную, бесконечно тонкую, как бисерные хитрые комбинации в романе Гессе. Поражение, которое нанесено в России свободе, мысли, прогрессу, вообще всему хорошему, всему, что только и делает жизнь жизнью,— не окончательно уже потому, что Г.О. уже не составляет подавляющего большинства. Есть ковбои Билли и красотки Мэри, есть Рижское взморье, дачная веранда, есть среда, в которой гроссмейстер уже не одинок. Есть и хорошо простроенная ироническая самозащита — золотой жетон, знаменующий собою не столько капитуляцию, сколько новый уровень издевательства над противником.
Трифонов ставит вопрос тяжелей и серьёзней — и рассказ его появляется не в легкомысленной «Юности» (к тому же в юмористическом отделе), а в традиционалистском «Знамени», бывшем тогда оплотом военной прозы. Поражение тут не столько историческое, общественное,— сколько онтологическое (дети, как мы знаем, любят умные слова и охотно запоминают их). Советские журналисты направляются к единственному выжившему участнику второй — парижской — Олимпиады. Он прибежал тогда последним, но называет себя победителем. Почему? Потому что все остальные, попав в чудовищный ХХ век, сошли с дистанции, а он всё бежит свой сверхмарафон. Он одинок, выжил из ума, у него лысая голова и лысые десны, его называют грязнулей, вонючкой,— у старика никого нет, и за ним ходит сиделка; он ничего не помнит и почти ничего не понимает, но в глазах его тлеет огонек мафусаиловой гордости — он жив! Он видит эту остренькую звезду в окне, он чувствует запах горящих сучьев из сада... И Трифонов выясняет отношения не столько с Хемингуэем, сколько с героическим поколением родителей (судьба репрессированных родителей была для него — как и для Аксёнова — вечной травмой). Эти герои полагали, что имеет смысл только жизнь, наполненная подвигами, в крайнем случае интенсивнейшим трудом. А вот поколение сыновей уже не знает, в чем больше смысла — в самосжигании, саморастрате или в выживании любой ценой; ведь, кроме жизни, ничего нет, и никакого смысла, кроме как видеть, слышать, вбирать, чувствовать,— нету тоже. Вот есть Базиль, который не хочет такого черепашьего бессмертия, который жжёт свечу с двух концов,— и Семёнов в самом деле прожил всего 61 год, буквально сгорел, оставив гигантское наследие, девять десятых которого сегодня уже забыто. И есть старик, не совершивший в жизни решительно ничего,— но он жив, и никакой другой победы не будет. Можно спорить о величии подвига, о коллективной воле, о фантастических свершениях,— но умирает-то каждый в одиночку, как писал еще один великий прозаик XX столетия. И не смешны ли перед лицом старости и смерти все эти мысли о величии собственного дела, если само это дело к 1968 году выглядит уже обречённым? А в это время, надо признаться, в мире не осталось ни одной идеологии, с которой можно было солидаризироваться без чувства стыда: все рецепты всеобщего счастья в очередной раз треснули.
Дети обычно с удовольствием обсуждают «Победу» и почти всегда утверждают, что гроссмейстер победил независимо от авторской оценки: мат поставил? — достаточно. Заметил Г.О., не заметил — какая разница? Важен результат! Отрезвляющая реплика учителя о том, что результатом-то является золотой жетон, пролетает мимо ушей. Выиграл — и достаточно, а поняли ли дураки свое поражение — нас волновать не должно. Дети ещё малы и не понимают, что сегодняшний Г.О., торжествующий повсюду, и не только в России, — тоже ведь проиграл давно, еще в средние века, а вот не замечает этого — и правит миром. Вероятно, происходит это потому, что главной ценностью и главной победой все ещё остается жизнь — а не, допустим, правда или творчество. Побеждает тот, кто дольше всех бежит — неважно, с каким результатом. И ужасаясь этому, как Аксёнов, — в душе мы готовы скорей смириться с этим, как Трифонов. Очень уж хорошо пахнут горелые сучья.
Ноя 05 2015
Рассказ Аксенова «Победа» написан в начале шестидесятых годов XX века, в разгар хрущевской оттепели. В это время общество потихоньку расцветало, приходя в себя после тридцати лет жестокого тоталитаризма. В этот расцвет ознаменовался приходом новой волны писателей и поэтов, ставших «властителями дум» молодого поколения. Одни из них возвращались из лагерей, другие получали возможность печатать запрещенные ранее произведения, а третьи (в том числе и Аксенов) были совсем новыми людьми в литературе.
Вдохновленные оттепелью, они создавали произведения, абсолютно независимые от линии партии и номенклатурных указаний и выражавшие все помыслы и надежды молодежи. Аксенов стал в 60-е годы лидером среди молодых прозаиков. «Победа» - один из первых его рассказов.
Он совсем маленький, но очень интересный. Итак, в купе скорого поезда молодой гроссмейстер встречает случайного попутчика. Попутчик, сразу узнав гроссмейстера, моментально заряжается «немыслимым желанием» победить его. Просто потому, что вид неловкого интеллигентного гроссмейстера вызывает в нем насмешку и презрение: «…мало ли что, подумаешь, хиляк какой-то»/Гроссмейстер легко соглашается на игру, и партия начинается…
И тут происходит очень странная вещь: начавшись, партия приобретает неожиданный характер. Из простого спортивного состязания она перерастает в беспощадную борьбу двух поколений, совершенно разных по духу и убеждениям. На шахматной доске сошлись не просто белые и черные фигуры, а две жизни, два взгляда на . Конфликтующие постоянно и в реальной жизни, они сходятся открыто на шахматном поле, и начинается битва не на жизнь, а на смерть.
Гроссмейстер в этой битве представляет все молодое поколение 60-х. Он аккуратен, воспитан, корректен и, хотя и робок, готов сражаться за свои идеалы до последнего. Таинственный же его попутчик приобретает черты устрашающие и почти мистические. Внешнее его описание почти отсутствует; физический его облик неясен, безлик и туманен, четко выделяются только крутой розовый лоб и огромные кулаки, на одном из которых (левом) видна татуировка «Г. О.». А ведь это тоже собирательный персонаж.
В нем сосредоточены все худшие черты, встречающиеся в некультурной части современного общества: ханжество, невежество, грубость, ненависть к «умным», презрение к молодым. Без тени сомнения спрашивает он у гроссмейстера: «Вот интересно, почему все шахматисты - евреи?..» Есть в этом что-то бесконечно подлое, и гроссмейстер призывает на помощь все светлое, что есть у него в душе.
Поле битвы для него оживает: появляется укромный уголок за каменной террасой, куда можно спрятать ферзя; поле h8, стратегически важное для гроссмейстера, принимает вид «поля любви». В противовес черным фигурам, марширующим под «Хас-Булата удалого», белые идут в бой под фортепианные пьесы Баха и плеск морских волн. Четким и ясным мыслям гроссмейстера противопоставляется какофония и неразбериха в голове и на поле Г. О. В то время когда гроссмейстер строит красивые и тонкие планы возможных ходов, Г. О. думает: «Если я его так, то он меня так. Если я сниму здесь, он снимет там, потом я хожу сюда, он отвечает так… Все равно я его добью, все равно доломаю. Подумаешь, гроссмейстер-балетмейстер, жила у тебя еще тонкая против меня».
То место доски, куда прорываются фигуры Г. О., становится центром «бессмысленных и ужасных действий». Увлекшись глубоким наступлением, Г. О. совершает ряд ошибок, и вот уже гроссмейстер близок к победе, и читатель, любящий справедливость, с нетерпением ждет этой победы, как вдруг, совершенно неожиданно… гроссмейстер проигрывает. Г. О. объявляет мат, и рушится вся светлая диспозиция гроссмейстера, и сам он видит, как его ведут на расстрел черные люди в шинелях с эсэсовскими молниями и как ему надевают all so ch. ru 2001 2005 на голову вонючий мешок под далекие звуки «Хас-Булата»… Что же случилось?
Неужели и невежество вышли победителями и неужели им предначертано задушить все светлые идеалы? Ни в коем случае. Потерпевший поражение гроссмейстер все равно чувствует, что он выше своего победителя, что он никогда не совершал подлостей, и вручает ликующему Г. О. золотой жетон с надписью: «Податель сего выиграл у меня партию в шахматы. Гроссмейстер такой-то». Главное, что выражает этот , это готовность молодого поколения отстаивать свои взгляды и убеждения, бороться за само право на независимое существование, какая бы сила ни старалась это поколение раздавить и поглотить.
Хотя гроссмейстер и проиграл партию, но он не побежден морально и готов к будущим битвам. Завершают рассказ его слова о том, что он заказал уже много золотых жетонов своим будущим победителям и постоянно будет пополнять запасы. Впереди у гроссмейстера, как и у всего его поколения, долгая жизнь, как большая, увлекательная партия.
Нужна шпаргалка? Тогда сохрани - » Василий Аксенов. “Победа” (рассказ с преувеличениями) . Литературные сочинения!Время публикации: 06.07.2015 15:28 | Последнее обновление: 06.07.2015 15:35
В 76 лет, 6 июля 2009 года умер знаменитый советский, потом американский и наконец российский писатель Василий Аксенов. Но самое главное для шахматистов, что Аксенов - автор одного из лучших рассказов, посвященных шахматам, - «Победа».
В своей жизни писатель дал десятки, сотни интервью, и для беседы с ним на рубеже веков мне захотелось выбрать какую-нибудь необычную тему. И я остановился на спорте, ведь Василий Павлович - один из немногих наших прозаиков, которые часто писали на спортивные темы. Среди героев Аксенова были футболисты и хоккеисты, боксеры и баскетболисты, теннисисты и шахматисты. Конечно, поклонники шахмат могут ограничиться только той частью интервью, которая касается шахмат, но, мне кажется, интересны и ответы, касающиеся других видов спорта.
Василий Аксенов за шахматной доской
Стадионы и болельщики, любители и профессионалы, победители и неудачники - атрибутика многих произведений писателя, особенно ранних повестей и рассказов, которые в 60-70-е годы прошлого века сделали его кумиром советской молодежи. Но и сам Аксенов был не чужд спорту: когда-то входил в сборную Медицинского института по баскетболу, любил побросать мяч в кольцо и в последние годы жизни. В маленьком городке Биаррице, на границе Франции и Испании, где Аксенов приобрел дом после возвращения из Америки, у него под окнами была сооружена баскетбольная площадка. Он проводил на ней немало часов, и его броски из трехочковой зоны, как правило, достигали цели.
Бильярд
Василий Павлович, один из главных героев вашей культовой повести «Коллеги» - Карпов, человек с шахматной фамилией…
- Нет-нет, тогда шахматного Карпова и в помине не было. А мой Карпов играл во что угодно, только не в шахматы. Помните, он говорит: «Я спортсмен. Разве не видно? А больше всего люблю бильярд. Сыграем…»
Играет на бильярде Карпов, да не тот…
- Как всякий богемный человек, вы, наверное, и сами увлекаетесь бильярдом.
- Всю жизнь баловался, но на примитивном уровне. Правда, недавно произошло нечто невероятное… Я был в гостях у журналиста из «Московских новостей» Сергея Грызунова, где присутствовал также посол Грузии в Москве, подзабыл фамилию, и бывший министр иностранных дел Андрей Козырев. Поговорив о том о сем, мы решили сыграть партию двое на двое. Я с Козыревым - два бильярдных лоха - против другой пары, настоящих профессионалов. И случилось какое-то чудо: мы их обыграли. У меня в жизни не было такой кладки - все шары сами шли в лузу. Дальше все, как полагается, - побежденные ползали под столом, кукарекали и так далее...
Шахматы
- А в шахматы вы кого-нибудь заставляли кукарекать?
- Когда-то я был крепким любителем, имел второй разряд. Но успехами Леонида Зорина или Аркадия Арканова похвастаться не могу.
- Однажды Владимир Солоухин написал странный текст, цитирую.
«В Доме творчества в Ялте в вестибюле играли в шахматы два еврея, - Зорин и Поженян. Еще несколько евреев смотрели на их игру. Тут же сидел и я. Вдруг в вестибюль вваливается пьяный-препьяный Аксенов:
- Вот скажи, Солоухин, почему все евреи хорошо играют в шахматы?
Я не нашелся тогда, что ответить на этот провокационный выпад, а нашелся позднее, когда все разошлись, и сам я тоже пошел спать.
Ну почему же все? - должен был спросить я. - Садись, я тебя сейчас разделаю под орех.
И риска не было бы никакого. Уж с пьяненьким Аксеновым я бы как-нибудь управился. Да он и не сел бы со мной играть, а сел бы в галошу».
- К сожалению, Солоухин так до конца жизни и не избавился от своего порока определенного свойства. Никаких вопросов я ему, естественно, не задавал, да и о чем его было спрашивать. А если бы мы сели за шахматную доску, как он рисует в своем воображении, то, надеюсь, ему бы я поставил мат даже выпив литр водки…
Василий Аксенов: «Победа!»
«В купе скорого поезда гроссмейстер играл в шахматы со случайным попутчиком. Этот человек сразу узнал гроссмейстера и загорелся немыслимым желанием немыслимой победы. "Мало ли что, - думал он, бросая на гроссмейстера лукавые взгляды, - подумаешь, хиляк какой-то"».
«Игра Г. О. поражала и огорчала гроссмейстера. На левом фланге фигуры столпились таким образом, что образовался клубок шарлатанских каббалистических знаков. Весь фланг пропах уборной и хлоркой, кислым запахом казармы, мокрыми тряпками на кухне, а также тянуло из раннего детства касторкой и поносом...»
«Г. О. не заметил мата собственному королю, проигнорировал его и стал выделывать на доске что-то жуткое своими конями».
-
Как шахматисты восприняли рассказ?
- Бурно реагировали, были разные споры, мнения, в основном доброжелательные. Я как-то встретил Марка Тайманова, и он оказался большим поклонником «Победы», высказал мне много комплиментов. А вот Михаил Таль упрекал меня, что это апология поражения: настоящий игрок никогда так просто победу не отдаст. Некоторые читатели тоже сожалели, что гроссмейстер проиграл Г. О. Видно, они не обратили внимание или подзабыли, и Таль в том числе, что гроссмейстер «проиграл», но уже после того, как поставил мат своему попутчику...
Михаил Таль
- Вам попадался в жизни такой типаж?
- Реально нет, но подсознательно да. Подобные диалоги через столик в железнодорожном купе у меня уже были. Взять, например, рассказ «Завтраки 43-го года». Там герой смотрит на человека, который сидит напротив, и понимает, что это один из хулиганов в их школе, который когда-то отнимал у детей их жалкие завтраки. А теперь этот подлый тип - процветающий советский деятель. Это примерно то же самое.
Да, «Победа» - какое-то особое сочинение. Мне говорили, что я находился под впечатлением Владимира Набокова, начитался «Защиты Лужина». А я, между прочим, тогда еще и не читал романа. К тому же Набоков сам был сильным шахматистом, а я все-таки далек от серьезной игры. Один умный человек философски заметил, что в этом рассказе показано отражение глубокого процесса в сознании шахматиста, соединяющего свои ходы с какими-то глубинными, потаенными ассоциациями в своей жизни, а, может быть, и не своей. Не буду с ним спорить…
- Вы встречались со многими шахматистами?
- На рубеже веков в Америке познакомился с Гарри Каспаровым, он произвел на меня приятное впечатление. Вспоминаю один смешной случай. Опытный журналист и шахматист, член Союза писателей Саша Кикнадзе - отец двух «телевизионных сыновей» - в 1978 году собрался на матч Карпов - Корчной. В Доме литераторов увидел меня и очень взволнованно сообщил: «Завтра улетаю в Багио». - «Саша, здорово, - поздравил я его. - Передай там привет. Скажи, что мы все следим и поддерживаем…» - «Да, обязательно передам Анатолию Евгеньевичу». - «Так и скажи Виктору Львовичу, что мы, писатели, за него горой стоим, горячо болеем». Кикнадзе чуть дара речи не лишился.
Кстати, позднее с Корчным я виделся в эмиграции, в Лос-Анджелесе. Раскрою вам одну тайну - в 1976-м КГБ использовало Корчного как средство устрашения. Я тогда уже ходил в диссидентах, слыл весьма сомнительной личностью. И вот, как сейчас помню, один кэгэбэшник, на очередной проработке, пристально взглянув на меня, с намеком сообщил: «А вы знаете, что Корчной попал в автомобильную катастрофу?» - «Какой ужас! Но голова-то, надеюсь, цела…» - сказал я невозмутимо.
А дело в том, что я знал о том, что у Виктора все в порядке и он в безопасности, а человек в погонах просто пугал меня - мол, вот что ждет тебя, если будешь вести себя неправильно…
2006 год. Карпов и Корчной в одной команде. Всякое бывает…
В другой вашей повести - «Затоваренная бочкотара», наделавшей в свое время немало шума, главный герой Гелескопов - шахматист. Он обыграл милиционера, и тот упек его за это за решетку. Выходит, хорошо играть в шахматы не всегда полезно.
- Неожиданный вывод! Но там была еще любовная история. Будете цитировать, обязательно вставьте бурную реакцию болельщиков: «Жгентелем его, жгентелем»
«Ужо ему жгентелем… Виктор Ильич.. по мордасам, по мордасам. Заманить его в раму, а потом дуплетом вашим отхлобыстать! Жгентелем его, жгентелем!»
- Василий Павлович, извините, а что значит «жгентелем»?
- А я и сам не знаю… Ведь это была дворовая компания заядлых шахматистов, которую хлебом не корми, дай погудеть на лавочке за шахматной доской, подкалывая и подтрунивая друг над другом. Шахматные теории, всякие там испанские и сицилианские им, конечно, не были знакомы. Но у них есть своя теория, свой жаргон. И «жгентелем» для них значило немало. Может быть, это какая-то вилка конем, кто его знает.
- А вы вообще следите за шахматным процессом?
- До эмиграции следил внимательно. Ведь в прежние годы был сумасшедший интерес к шахматам. А потом жизнь меня закрутила…
- Вам известно, например, кто сейчас шахматный король?
- Само собой, - Гарри Каспаров.
- А вот и не угадали. Между прочим, он уже давным-давно не чемпион.
- Вы меня убиваете. А куда же делся Гарри? Да, что-то тут у вас сильно запутано…
Футбол
- Наверняка вы общались со знаменитыми футболистами…
- В 60-е годы наша веселая богемная компания вела дружбу с игроками ростовского СКА - Понедельником и другими, мы познакомились с ними в ресторане «Арагви». Потом к нам примкнул Бобров. Мы вместе посещали театр «Современник», бузили, кутили. Приятно вспомнить.
Автор «золотого гола» Виктор Понедельник с сыном
А в 1962-м я летел в Японию с писательской делегацией. И оказался в одном самолете с московским «Динамо» - в Токио у команды были товарищеские матчи с разными клубами. Я сидел рядом с Игорем Численко, а сзади расположился Лев Яшин. Мы разговаривали о том о сем, и вдруг Игорь обращается ко мне: «За нами тут один стукач следит, так из-за него даже выпить нельзя. Знаешь, - говорит, - мы тебе денег дадим, а ты закажи у стюарда виски». Я ему говорю: «Да не нужны мне твои деньги, я сейчас сам возьму бутылку» . Игорь открыл виски, лег на пол самолета и там, на полу, выпил свою долю. Передал мне: «Теперь ты ложись», - говорит. А мне-то чего ложиться? Я спокойно отхлебнул пару глотков. Потом Игорь обернулся и говорит Яшину: «Левка, выпить хочешь?» - «Очень». - «Ложись тогда». И Яшин полез под кресло, это я хорошо запомнил.
Лев Яшин
В Бангкоке была долгая остановка, мы ходили по аэропорту, и опять возникла та же тема. Я купил еще одну бутылку, и мы вместе с несколькими динамовцами отправились в мужской туалет и там эту бутылку распили. По-моему, они забурели серьезно, во всяком случае первый матч в Токио проиграли с каким-то позорным счетом. А тогда японцы и играть-то еще не умели. Правда, в остальных матчах наши хозяевам наколотили. Вот такая встреча была с футболистами.
- В рассказе «Папа, сложи!» главный герой - футболист-неудачник. Дочка уводит его с трибун стадиона, но он мысленно еще там.
«Мощный рев, похожий на взрыв, долетел до него. Сергей понял, что команда забила гол».
- Что поделаешь, не всем везет. Да, Сергей играет за дубль мастеров и чувствует себя невостребованным. Кстати, мужская стихия стадиона описана мною в разных произведениях, например, в романе «Бумажный пейзаж». Компания болельщиков ходит в Лужники и, как сказали бы сейчас, фанатеет.
Хоккей
- В повести «Рандеву» много хоккея...
«В «матче столетия» Лев Малахитов решительно защищал наши ворота от нападения жутких профессионалов из «Звездной лиги». Одну из звездных троек возглавлял сам Морис Ришар. В конце третьего периода он получил право на буллит - поединок с Левой Малахитовым, любимцем народа.
Ришар стоит, согнувшись, выставив вперед свою страшную клюшку. Лева в своей вратарской маске похож на паяца. Оба стоят в неожиданном звуковом вакууме после 59 минут ураганного рева. Счет 2:2. Буллит Ришара - последняя надежда «звездных» на выигрыш.
Вот грозный Ришар покатился к Леве, могучий, сверкающий платиновыми зубами, пиратской серьгой в изуродованном ухе, хромированной головой, медленно надвигается с выпирающими мускулами, как бронированный Ланцелот, грозный Ришар, главный гладиатор мира.
«Морис, ты идешь на меня, - думал Лева, - ты идешь на меня, рыжий буйвол Канады. Мальчики мои, Локтев, Альметов и Александров, братья Майоровы и Вячеслав Старшинов, мама моя, скромный библиотекарь, ты, мой Урал седовласый, и Волга-кормилица, жена моя Нина, святая и неприступная, товарищи мои из всех кругов общества, видите, вот я стою перед ним, худенький паяц, бедный Пьеро. Морис, в тебе нет пощады, ты обо всем забыл… Сейчас ты сделаешь финт, а потом швырнешь шайбу, как кусок твоей безжалостной души, но я, худенький паяц, безжалостно ее поймаю, и в моей ловушке она забьется, пока не утихнет, и мы разойдемся с миром».
И тут Лева рванулся вперед и упал под шайбу. Она отлетела к бортику за ворота. Лева полетел за шайбой сломя голову, худеньким животом прижал к борту бизоньи ягодицы Ришара. Оба маневрировали на животах, и вдруг Лева на своем животике стремительно описал полукруг и накрыл шайбу. Ришар, рассыпающий искры, медно-ужасный, подъехал к подтянувшемуся Леве, постукал клюшкой ему в бледно-уральские глаза, всхлипнул, прижал к груди. Оба они заплакали. Снимок поцелуя обошел все газеты мира, даже «Женьминь жибао». Напечатали, правда, под рубрикой «Их нравы».
- Что здесь правда, а что вымысел?
- Все перепутано - и правда, и вымысел. Наши хоккеисты - реальные фигуры - все, кроме Малахитова, хотя он и похож на Третьяка. А рыжий буйвол Канады - это я взял из стихов Кирсанова. «Рыжий буйвол Канады в свитере туго свитом». Все остальное фантазия, включая упоминание матча с канадскими профессионалами в газете «Женьминь жибао». Самое главное для рассказа, что Малахитов - ренессансный человек, таланты его проявлялись во всех областях, он и на скрипке играл как Ойстрах...
Легкая атлетика
- Каким спортом вы сами увлекались в школьные годы?
- В 15 лет я был помощником пионервожатого в пионерлагере под Казанью, и там один профессионал спорта, работавший физруком, втянул меня в легкую атлетику, заставил делать спринтерские забеги. Он проверил мои старты на секундомере и сказал: «Какая-то у тебя немыслимая прыть, результаты просто невероятные». Думаю, все же, что его секундомер был не в порядке. Физрук научил меня прыгать в высоту стилем хорайн или, иначе, перекатом (Фосбюри тогда еще и не родился). И вот я в школе со своим стабильным прыжком на 1м 60 см стал регулярно побеждать. Причем никакой экипировки после войны не было: ни тапочек, ни шиповок, ни кроссовок. Так босиком и занимались.
Баскетбол
- В вашем «Звездном билете» я обнаружил баскетбольный эпизод.
«Я его зажал сегодня, - говорит Юрка. Забыв про новый костюм, он показывает, как проходит к щиту его соперник Галачьян, тоже кандидат в сборную, и как он, Юрка, зажимает его. Алик убеждает Юрку играть так, как играет всемирно известный негр Уилт Чемберлен».
- Баскетбол использован в повести для создания среды. Кто такой Чемберлен, у нас тогда толком никто не знал. А Алик Крамер, главный герой повести, обладал жуткой эрудицией, такой всезнайка, вот он Чемберленом и блеснул.
- Ведь вы и сами когда-то играли в баскетбол?
- Почему играл, я и сейчас играю, правда, в основном во Франции. Кстати, до эмиграции лет тридцать не брал в руки мяча. А в Америке шел как-то по тропинке, смотрю в кустах валяется мяч, а рядом щит с кольцом. Стал делать броски и подумал: «Елки-палки, как же это потрясающе!» С тех пор уже лет двадцать тренируюсь. В основном сам, но иногда приходят мальчишки какие-нибудь - черные или местные французы, с ними играю.
- А в студенческие годы занимались всерьез?
- Входил во вторую сборную Мединститута, выступал на городских соревнованиях. Но я тогда гораздо хуже играл, чем сейчас. Энергии, конечно, было побольше, но техники намного меньше.
- Ну да, баскетбольная техника у вас выросла, а литературная упала…
- Надеюсь, обе выросли, - обиделся Аксенов. - Попадание, кстати, невероятное - сам удивляюсь. Из трехочковой зоны - бух бух-бух.
- Ваш рассказ «Любителям баскетбола» - настоящий гимн этой игре. Он посвящен Стасису Красаускасу, вы хорошо его знали?
- Это был мой друг, художник (эмблема журнала «Юность» - его работа) и профессиональный спортсмен. В баскетбол он играл неплохо, но прежде всего был потрясающий пловец. Когда уходил в штормовое море, люди собирались на дюнах, чтобы стать свидетелями этого красивого зрелища. Кстати, если не изменяет память, он был мастером спорта по водному поло. Увы, Стасис рано ушел из жизни.
Я много писал о волейболе, но особенно о баскетболе. Главный герой повести «Пора, мой друг, пора» - баскетболист, а рассказ «Свияжск» по сути грустный монолог бывшего игрока. Жизнь не слишком удалась, и он все время возвращается к счастливым дням спортивной молодости.
- Как у вас возник интерес к баскетболу?
- Благодаря появлению прибалтийских команд. Между двумя мировыми войнами Литва была чемпионом Европы, а Латвия и Эстония конкурировали с ней. Это были истинные профессионалы. Играли совсем иначе, чем советские любители. Мы впервые увидели настоящую хореографию баскетбола. Изумительные движения, искусство перемещаться по площадке… В 1948-м я побывал на первенстве Союза в Москве, куда приехали все три прибалтийские сборные. Они играли в другой баскетбол, даже по сравнению с ЦСКА, тогда он назывался ЦДКА. И мы, школьники, изучали эту технику прохода под кольцом, дриблинг, броски. А вскоре я отправился в Магадан, к своей маме, и этим новым баскетболом поразил местных аборигенов. Конечно, физически ребята там были сильнее, настоящие атлеты, но в баскет совсем не тянули. Я заметил, что они за мной внимательно следят: как я хожу по площадке, кружусь с мячом. Технику получали от приезжего мальчишки…
Между прочим, я однажды написал большой очерк «Команда, которая любит играть в баскетбол» (о ленинградском «Спартаке» Кондрашина и Шуры Белова), и, кажется, это был первый очерк, который «Юность» опубликовал о баскетболе.
Теннис
Почему в «Московской саге» ваши герои играют в теннис? Ведь Ельцина тогда еще не было, а в 20-30-е годы шахматы были гораздо популярнее, вспомните хотя бы фильм «Шахматная горячка».
- Все верно. Но элита, правительственная и военная, играли в теннис. У Трифонова есть гениальный рассказ на эту тему - «Игры в сумерках», он относится к 1937-му году. В «Советском спорте» решили, что это про спорт и напечатали. А на самом деле это был такой колоссальный антисоветский рассказ…
Шарж на Аксенова Сергея Довлатова
Бокс
В конце 60-х в «Литературной газете», как сейчас помню, на красноватой бумаге, был напечатан ваш рассказ о боксере «Поэма экстаза». Почему вы не включили его в свои книги?
- Да, хороший был рассказ. Главный герой - боксер-левша, суперменистый такой юноша, всех побеждает, у него какой-то божий дар. Увы, я потерял рассказ, вот его нигде и нет.
- Поищу для вас в библиотеке. А вам не приходилось выступать в роли журналиста, быть спортивным корреспондентом на каком-нибудь соревновании?
- В 70-е я ездил с ленинградским «Спартаком» в Тбилиси на их последний матч и сделал неплохой журналистский репортаж для «Юности». Тогда команду тренировал Кондрашин, еще жив был Саша Белов. Есть что вспомнить.
Автогонки
- Судя по повести «Поиски жанра», вы хорошо разбираетесь в автомобилях.
- Первым моим автомобилем был чудовищный «Запорожец». Я никогда не знал, поедет он или нет, и больше лежал под машиной, чем сидел за рулем. Так что волей-неволей разбирался, что к чему. А потом появились «Жигули», я стал одним из первых покупателей и ловил такой кайф от этой европейской машины, просто какая-то наркомания. Я не мог остановиться и ехал, ехал, ехал. В 1972-м отправился в Болгарию, а там один поляк мне говорит: «Вы все в СССР - идиоты. Не знаете, что есть соглашение, согласно которому советские могут без всякой визы въехать в любую страну восточного блока». Вот я и проехал все страны, включая Югославию. В результате и появилась повесть.
- Какие потом были машины?
- В Америке сначала мне хорошо послужил «Олдсмобиль-омега». Был «Форд». Потом я приобрел маленький «Мерседес», поменял его на большой. Так на нем и катался, пока не появился «Ягуар», который я купил в 2000-м. Перебрался во Францию вместе с ним - машину перегнали по морю за тысячу долларов.
Скоростью я не злоупотреблял, но в переделки попадал разные - и в Европе, и в Америке. Однажды мы с женой Майей ехали из Канн в Монако и случайно съехали с высокогорного фривея на жуткую горную дорогу без всяких ограждений - один-два колышка торчат и все. Вокруг горные пропасти, внизу бездна. Ужас! Майя закрыла глаза, и я не был уверен, что доеду до финиша. Позднее узнал, что на этой дороге снимались фильмы про Джеймса Бонда.
Машины разбивал неоднократно. Однажды это случилось на ледяной дороге из Москвы в Питер. Другой раз в Минске в меня ночью врезался пьяный поливальщик. «Жигули» вдребезги, а я, как видите, жив.
* * *
Увы, именно в своей машине в январе 2008-го Василия Аксенова подстерегала беда. За рулем писателю стало плохо, автомобиль сильно ударился об ограждение. С Василием Павловичем случился тяжелый инсульт. Встать на ноги он так и не сумел.
Вскоре после смерти Аксенова Андрей Макаревич посвятил ему одну из своих песен
Комментарии
Писатель-антисоветчик Аксенов вспоминает полёт в Японию с футболистами "Динамо", включая Льва Яшина.
Какой-то "злой стукач" (приставленный "ужасным" КГБ?!) не давал бедным футболистам виски выпить. Но добрый Аксенов помог. И Яшину в том числе.
Не так давно я разговаривал с одним из врачей, которые пытались помочь Яшину в конце его жизненного пути. Если кто не в курсе, легенда советского футбола Лев Яшин погиб от алкоголизма. В последние годы жизни на последней стадии алкоголизма у него выходили органы из строя, что-то пришлось ампутировать.
Интересно, вспоминал ли тяжело больной алкоголизмом Яшин тот полёт в Токио и если да, то что он думал о "злом стукаче", мешавшим ему тогда выпить, и о "добром" Аксенове.
Во-первых, Аксёнов не писатель-антисоветчик, а просто большой писатель. Так же как и Вы не шахматист-сталинист, а отдельно шахматист и отдельно сталинист. Во-вторых, я Вас уверяю, алкоголизм развился у Яшина не во время полёта в Токио. И, кстати, именно при столь любимой Вами советской власти пьянство приняло столь огромные масштабы. В-тертьих, Ваша симпатия к стукачам абсолютно предсказуема.
Я читал исследования по этому вопросу. Конечно, в России пьянство "приняло огромные масштабы" задолго до Советской власти. Что абсолютно не противоречит факту, что при советской власти пьянство приняло такие масштабы, каких не было даже в дореволюционной России.
"Если кто не в курсе, легенда советского футбола Лев Яшин погиб от алкоголизма." (с)
Я думаю, мало кто в курсе этого. Лично я слышу впервые, беглый поиск по гуглу ничего не находит. Расскажите о достоверности информации. А если это правда, то выясняется, что в вашей любимой советской системе умели скрывать информацию от всего населения? Не может быть!
Источник информации - крупный врач, длительное время работавший со "звездами", страдающими алкоголизмом. И с Яшиным в том числе.
По его словам, на почве алкоголизма у Яшина развился букет тяжелых болезней (в частности, отмирание нервной ткани), которые и унесли его жизнь.
P.S. Кстати, это - не секрет. Вот тут об этом в увлекательной форме http://svpressa.ru/sport/article/2666/
"Употреблял крепкие напитки и легендарный Лев Яшин. У него рано образовалась язва желудка. Вместо того чтобы как-то лечить заболевание, вратарь много курил и нередко выпивал. Однако на это все смотрели сквозь пальцы. Играл-то он лучше всех. Но однажды это чуть не привело к межнациональному конфликту. В 60-х «Динамо» отправилось в турне по Чили. Хозяева выдвинули условие: если Яшин играет - полный гонорар, если нет - 50%. И вдруг перед одним из матчей Лев Иванович исчез. Обыскали всю гостиницу, заявили в посольство, позвонили в Москву. Там были готовы выбросить в Чили едва ли не десант! Все это воспринималось как «происки врагов».
Но вечером Яшин объявился - приехал на мотоцикле, сидя на пассажирском месте в трусах и майке, будучи сильно «уставшим». Он рассказал, что перед завтраком вышел с черного хода гостиницы на минутку покурить, причем в «семейных» трусах. И тут какой-то мотоциклист, узнав его, на ломаном русском языке предложил проехать на соседнюю улицу, где болельщики «хотели получить автографы и больше узнать о Советском Союзе». Без угощения, естественно не обошлось. Ну не мог Лев Иванович отказать трудящимся."
Ну, в статье речь идёт о временах, когда последствия были скорее глупо-комичными, но вот в последние годы жизни Яшина они уже носили явно трагичный оттенок.
Про гонорар 50% - похоже на самоуправство, и выглядит слишком неофициально для того, чтобы в те годы такой договор мог быть заключен с представителями советской системы, к тому же, думаю, что репутация сов. спортсменов заботила этих представителей неизмеримо больше, чем 50% гонорара от матча. Не в карман же шло. Наоборот, на пропаганду тратились огромные деньги. Так что те, кто решил именно таким образом обосновать стремление руководителей делегации непременно выводить Яшина на поле в каждом матче, видимо, совсем молоды, и не имеют представления о приоритетах чиновников в то время.
С Яшиным, уехавшим в трусах на мотоцикле и вернувшимся выпившим... Любят авторы некоторых СМИ выдумывать истории, которые могут покзаться смешными людям, читающим такого рода прессу. Выглядит ещё менее вероятным, чем о 50%.
Не мог себе позволить любимец десятков миллионов вести себя как заурядный алкаш. Плюс дело было за границей. Даже если это такая заграница, где первый встречный мотоциклист разговаривает на русском (хоть и ломаном).
